Некоммерческие организации

Игорь Каляпин — о финансировании НКО, ч. 3

ПШ: Я обратил внимание, что очень мало российских организаций среди грантодателей. Российских организаций практически нет. Вы обращались к ним? Почему нет российских организаций? Нет таких грантов? Или вы их не получаете?

ИК: Все очень просто: тот единственный фонд, который у нас на сайте указан в качестве российского... Я должен оговориться: мы указываем всех грантодателей. Всех! Кроме отдельных частных лиц. Об этом я, если можно, чуть попозже скажу. Так вот, единственная российская организация, которая нас финансировала, — это так называемый Фонд «За гражданское общество». Это фонд, который, в свою очередь, получал деньги от небезызвестной «Открытой России». То есть это фонд, который в свое время был организован господином Ходорковским. Чем кончил господин Ходорковский, мы все знаем.

ПШ: Он еще не кончил. Рано так говорить.

ИК: Ну по крайней мере как грантодатель. «Открытая Россия» больше никому денег не предоставляет — я так понимаю, их там просто нет. Фонд «За гражданское общество», насколько я знаю, больше никого не финансирует.

ПШ: Да, последний раз вы получили 73 тысячи 500 долларов. Если я правильно понимаю, где-то в январе 2007 года?

ИК: Да. Именно так.

ПШ: И больше никто?

ИК: Из российских организаций — нет. Насколько я понимаю, подобные фонды должны наполняться за счет средств неких частных спонсоров — может быть, представителей среднего класса, представителей «новой буржуазии», предпринимателей и так далее. На Западе существует целая система поощрения такой благотворительности. У нас все происходит с точностью до наоборот.

ПШ: Но частники тем не менее все-таки с вами сотрудничают, предпочитая делать это инкогнито.

ИК: Частники предпочитают. У меня есть несколько близких друзей, которые являются предпринимателями. Они небольшие суммы давали. Организация «Комитет против пыток» начиналась с абсолютного ноля. То есть никаких денег у нас не было. Никаких знакомств с фондами не было. Мы не знали, куда можно обратиться. И нас никто не знал. И организовывалось все это на мои деньги. То есть я тоже занимался бизнесом, и были определенные средства. И у меня были просто друзья, приятели, которые небольшие деньги на это давали. Этого было достаточно, чтобы создать организацию и начать работать. При этом люди, которые мне давали какие-то средства, говорили: «Только, ради Бога, нигде не ляпни, никаким журналистам, что мы тут тебе деньги давали на борьбу с пытками».

Если на Западе существует система стимуляции и поощрения этой благотворительности, то у нас все прямо обратно. У нас даже на такую очевидно позитивную, не опасную для государственных структур благотворительность — то есть в даче денег на какие-то культурные программы, на помощь бедным, на помощь бездомным — это не стимулируется. А уж если говорить о решении каких-то острых социальных проблем, например, того, чем мы занимаемся — борьбой с практикой пыток, конфликтогенная деятельность, — на это действительно опасно давать деньги.

ПШ: Конечно. Вы еще в прошлый раз рассказывали о несчастном парне, который выбросился из окна и по которому компенсация от Европейского суда была какой-то рекордной. Здесь у вас перечислены люди, судьбой которых вы занимались. Многих ли вы помните? Многих ли вы знаете? Сейчас чем занят комитет? Сколько дел у вас находится в работе? По каким вы видите перспективы? Это же тоже связано с финансированием и деньгами. Могло ли их быть больше?

ИК: Могу сказать, что мы не можем, не в состоянии заниматься всеми жалобами, которые к нам поступают. И на самом деле не можем просто по причинам того, что у нас ограниченный штат. То есть если у юриста нагрузка больше десяти дел, то, как практика уже показывает, он полноценно работать не может. Он начинает работать примерно так, как работает у нас милиция или прокуратура, — то есть заниматься делом формально. Вовремя писать какие-то бумажки, направлять отписки совершенно откровенные. У него голова уже занята не тем, чтобы подумать, как это дело раскрыть, как собрать доказательства, а тем, чтобы вовремя какие-то формальные документы оформить. Поэтому мы стараемся удерживать нагрузку на уровне пяти дел на одного нашего инспектора. Соответственно, получается, что одновременно больше, чем сто дел, на наши пять регионов комитет вести не в состоянии.

ПШ: Всегда ли дело заканчивается Страсбургом? Или все-таки в России тоже можно добиться правды?

ИК: Упаси Бог. Наша задача прямо противоположная. То есть мы делаем все, чтобы довести дело до суда в России. По нескольким причинам. Во-первых, я без всякого ложного пафоса хочу сказать, что я считаю крайне важным наказать человека здесь. Это очень неверная концепция, что нужно дела доводить до Страсбурга. У нас действительно сейчас Страсбургский суд стал восприниматься как…

ПШ: Верховый.

ИК: Да, совершенно верно. Вот есть надзорная инстанция, а есть какая-то там контрнадзорная или супернадзорная, ультранадзорная. Это совершенно неправильно, совершенно неверно.

ПШ: Должно все работать здесь.

ИК: Должно работать здесь. Я еще одну очень важную вещь хочу сказать: наказание за нарушение прав человека должно быть персональное. Иначе это у нас в стране не работает. Человек получает компенсацию, а зло, скажем так, продолжает существовать, права продолжают нарушаться. Потому что чиновнику, конкретному сотруднику правоохранительных органов, совершенно наплевать, сколько и где Россия заплатила. И на то, что там чего-то в Страсбурге Российскую Федерацию стирали. Этому, извините, менту — ему абсолютно наплевать. И организации, которые делают акцент на разрешение дела в Европейском суде, на самом деле вызывают все большее раздражение в отношении себя. Они фактически дают отдельным чиновникам, которым не нравятся правозащитники, а таких достаточно много…

ПШ: Я вас понял. Выносят сор из избы.

ИК: Это люди, которые поливают родную страну грязью. Это люди, которые совершенно не заботятся о репутации собственной страны. Это люди… Ну, и так далее. То, что они говорят, понятно. Все достаточно часто слышим по первому и второму каналам телевидения.