Занавес

Смерть

Эта острая боль не напрасно называется кинжальной. Заключенный чувствует себя так, будто ножевые удары наносятся ему постоянно, вот уже на протяжении почти полутора часов, снова и снова; быстро, страшно, беспорядочно, но всегда точно в цель. Он корчится на полу душного тюремного бокса «и принимает так называемую «позу эмбриона». Если человека принудительно распрямить, результатом становится болевой шок», — комментирует эту сцену загадочный эксперт, определенно медик. Члены группы усиления берут заключенного за руки и за ноги, старательно тянут — каждый на себя, свет меркнет.

«Это последний момент в жизни Сергея Магнитского. Остановка сердца в 21.50», — сообщает документ, который язык не поворачивается называть программой, тем более программой спектакля. «Час восемнадцать» — не творческая фантазия, не вполне политическая манифестация и даже не приглашение к дискуссии, хотя дискуссия обязательно состоится — после того как зрители хотя бы немного придут в себя. Это прежде всего путеводитель. Путеводитель по тусклым тайникам жестокого балагана, в который превращается российское правосудие со всей своей растрепанной бутафорией, ядовитым гримом, ржавой машинерией, усталыми и злыми актерами — и сценой, на которой достоверна только мучительная смерть.

Публика смотрит на остолбеневших лицедеев, которые равнодушно уничтожили живого человека только потому, что этого потребовал от них неведомой рукой написанный сценарий. Но их маски неожиданно пошли трещинами и осыпались, казенные костюмы разошлись по швам и сползли к ногам грудами бесполезного тряпья, бордовые удостоверения утратили силу. Теперь они обычные преступники, вынужденные если не ответить за свое преступление, то хотя бы объяснить его. Такова единственная условность происходящего в «Театре.doc»: за его пределами следователь Сильченко, врач Гаусс, судья Криворучко, судья Сташина и многие другие инженеры роковых фальсификаций безмятежно продолжают свою монотонную работу. И об этом ни в коем случае нельзя забывать.

«Я обвиняю», — звучит голос Натальи Магнитской. Голос матери, которая никогда больше не обнимет своего сына.

Суд

Подсудимые находятся в состоянии анозогнозии. Они не видят ни малейшего дефекта в своих действиях, точно так же как один из пациентов нейропсихолога Оливера Сакса даже не подозревал, что ходит, накренившись набок. Сумма их показаний выражается простым и коротким тезисом: «Сергей Магнитский убил себя сам»; он намеренно довел сюжет с открытым финалом до самой трагической развязки из всех возможных. И дефекты поведения заключенного юриста разъясняются весьма подробно, весьма охотно.

«Лоером он был. Законником у бандитов. Вот эти все его бумаги для чего? Он же их для Страсбурга готовил!» — потешается над наивностью зрительного зала следователь Сильченко, размахивая сжатой в кулаке пачкой мятых листов. Сергей Магнитский не хотел, чтобы с ним обращались по-хорошему, он хотел, чтобы с ним обращались по закону. Нарывался, подлец, на скандал, искал повода для очередной жалобы. А подлецов надобно учить. «Вор должен сидеть в тюрьме! Есть возражения?» — задает риторический вопрос следователь. Он, привычно цитирующий великий фильм Станислава Говорухина, позабыл, что Глеб Жеглов никого не пытал, бандит Кирпич действительно украл кошелек, а ошибочно подозреваемый Груздев вышел на свободу и вернулся к семье живой и здоровый.

Заключенные чрезвычайно изобретательны, когда дело касается членовредительства. Первая задача тюремного врача — разоблачение симулянтов. Александра Гаусс не может вспомнить клятву Гиппократа, потому что она на самом деле такой же следователь, как и Сильченко, даже мундиры похожие. Медицинская этика для Гаусс есть понятие столь же отвлеченное, если не анекдотическое, как презумпция невиновности — для Сильченко; она даже ни разу не произносит слова «пациент». Подозреваемый в симуляции жалуется на боль, но убедительно имитировать симптомы недомогания может любой человек, внимательно прочитавший медицинский справочник. Если он и в самом деле заболел, то неизвестно еще, по естественным ли причинам. Гаусс беспокоится: она ответственно исполняла свою работу, получала жалкие копейки, и теперь за все эти каторжные труды с нее же еще и погоны снимут? Чудовищная неблагодарность. Тем более что нормальный врач в тюрьму все равно работать не пойдет.

Судья Алексей Криворучко единственный из всех в полной мере примиряется со своим неожиданным статусом обвиняемого. Как опытный председательствующий он прекрасно понимает, что на скамье подсудимых может оказаться любой человек, в любое время, по любому поводу или вовсе без повода; и самое бессмысленное, что можно делать в такой ситуации, — задавать вопросы «за что», «почему» и «что же теперь будет». Да, Сергей Магнитский попросил у судьи стакан кипятку. Да, судья Криворучко ему отказал. Потому что с просьбой о кипятке, как и со всеми остальными бытовыми просьбами, следует обращаться не к судье, а к конвойному. Он для того, на самом деле, и поставлен, чтобы с ним договаривались о мелких услугах за определенную плату.

Как объясняется эта традиция? Кем определяется размер платы? Почему в одном суде кипяток стоит дороже, а в другом дешевле? Судья Криворучко не знает. Ему это просто не интересно. Главное, что он сам сейчас находится на очередном процессе. И не важно, в качестве кого; важно, что он понимает правила, это для него привычная, родная стихия. Теперь судье Криворучко тоже требуется кипяток. Он готов его купить, разумеется: вот деньги, пожалуйста, только дайте кипятка. Конвойный выносит чайник, но чашка оплачивается отдельно. Криворучко судорожно шарит по опустевшим карманам, возмущается, умоляет; потом смиряется, цепенеет. Щедрая струя кипятка льется в его голые ладони.

Елена Сташина, судья. Эта женщина успела прославить себя не только причастностью к фактическому убийству Сергея Магнитского. Благодаря Сташиной нацболы, осужденные за ненасильственный захват здания Минздрава (акция прямого действия против закона о монетизации льгот от 2004 года), получили по пять лет колонии. Впрочем, зрителям об этом не сообщается. Для суда вполне достаточно, что Сергей Магнитский умер через четыре дня после того, как Елена Сташина в очередной раз продлила ему срок содержания под стражей из-за «неправильно» оформленной справки. «Какие-то нелепые вопросы о моих детских переживаниях. Вам интересно узнать, человек ли я? Нет, судья не человек», — равнодушно признается Сташина.

Врет, конечно же.

Башня

Единодушия в зале нет. Открытая дискуссия, которой завершается «Час восемнадцать», более всего напоминает совещание коллегии присяжных заседателей. Подсудимые вызывают сочувствие. Они слишком ничтожны, слишком типичны, слишком понятны. Ведь и судья Криворучко после смерти (финальная сцена с покупкой кипятка) не становится лакеем Люцифера с копытами, клыками и роскошным свиным пятачком на месте носа. Зрители увидели грешников — да. Но не демонов.

Распространенное книжное заблуждение (если не обольщение), будто всякий человек по природе своей прекрасен, а жестокость и цинизм являются лишь естественной защитной реакцией нежной души на несовершенство внешнего мира, — его тоже следует учесть. В результате оправдательные реплики звучат, пожалуй, даже чаще, чем обвинительные. Обвиняют при этом государство, иногда называя его «системой». Обвиняют самих себя за молчание, за страх, за конформизм, за отсутствие воли к сопротивлению. Цитируется Брехт, подсознательно ожидается перифраз Достоевского: «Мы и убили-с».

Итоги, на мой взгляд, получаются печальными. Похоже, если даже и свершится чаемый многими российскими оппозиционерами «суд народа над властью», обвиняемых на этом суде не только оправдают, но и переквалифицируют в потерпевших. А для порядка ритуально высекут плетьми статую античного бога Хроноса, потому что во всем виновато проклятое время. При этом коллектив «Театра.doc» дискуссию модерирует аккуратно и никакого специфического, заранее просчитанного уклона ей не навязывает.

Но как можно называть бесчеловечной государственную систему, которая эксплуатирует самые примитивные человеческие пороки: алчность, трусость, малодушие, тщеславие? Особенно если это тщеславие замыкается на модели мобильного телефона, о котором только и способен думать один из обвиняемых, фельдшер по имени Саша.

Следует ли считать российские силовые структуры объединением аскетов, воспитавших в себе презрение к миру со всеми его страстями и соблазнами во имя превращения себя в карающий меч государства? Но расследование специалистов фонда Hermitage окончательно подтвердило, что живут российские инквизиторы вовсе не в кельях, активно уплотняют свои гаражи иномарками и отдыхать предпочитают на vip-курортах европейских стран — разумеется, привычка к подобной роскоши откровенно противоречит их скромной заработной плате.

Профессия целителя предполагает определенное призвание; готовность служить обществу, руководствуясь прежде всего чувством долга. В широком смысле слова целителями являются не только медики, но и судьи (а также, например, военнослужащие, журналисты, священники и некоторые другие). Их поведение определяется строгими нормами служебной этики и регламентируется многочисленными ритуалами. Их задача заключается в сдерживании энтропии — разрушительных процессов в человеческом организме и человеческом обществе соответственно. На эмблемах медицинской и судейской корпораций до сих пор отпечатаны символы божественного покровительства: посох Асклепия и чаша Гигеи в первом случае, меч и весы Фемиды во втором. Закон — это здоровье государства.

Человек, надевающий мантию судьи или белый халат врача, или мундир стража порядка исключительно ради комфорта и благополучия, ради стремления к материальной выгоде, ради торговли своими полномочиями, ради удовлетворения своих сугубо человеческих потребностей занимает чужое место, извращает все принципы порядка, которому обязался служить, и уже за счет этого — виновен.

Поэтому Елена Сташина врет. Судья действительно не вполне человек; но Сташина слишком человек и, следовательно, уже не судья. Это инверсия, карикатура, жестокая пародия. Так бандит является пародией на героя, садист — на врача, а Дьявол — на Бога. Настоящим же героем истории, рассказанной «Театром.doc», остается Сергей Магнитский. Профессиональный юрист, который требовал соблюдения закона, даже когда понимал, что это требование может стоить ему жизни.

Ривароль предупреждал, что утрата авторитета сравнима с уничтожением храмовой статуи: лишь первые удары наносятся божеству, последние же принимает на себя бесформенная груда мрамора. И если государственная система старается уничтожить таких людей, как Магнитский, возвышая вместо них клятвопреступников и лжесвидетелей, лицемеров и мародеров, если жестокость именуется справедливостью, а чувство долга отступает перед жаждой наживы — значит, само государство уже почти превратилось в руины. Молния бьет в крышу башни, и пляшет пламя в расколотых окнах, и тяжело осыпается кладка, и люди падают с искалеченных стен.

И разбиваются насмерть.

Благодаря «Театру.doc» мы, обитатели тех этажей, до которых еще не добрался пожар, получили возможность увидеть это страшное зрелище со стороны. Увидеть — и задуматься над собственным будущим.