Павел Лунгин: о кино и телевидении, о Боге и церкви, о России и ее месте в мире

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 3

Каждый фильм — это мир. Мы же не инсценируем диалоги. Камера туда — и он сказал, камера сюда — и он ответил. Нужно создать некий мир. Когда я делаю фильм, я пытаюсь создать мир, в котором должны жить эти люди. Тогда достигается правда. И есть слова, которые в мире «Острова» или в мире «Грозного» звучали бы чудовищно фальшиво. В «Царе» мне было сложно, например, уйти от архаизмов. Я пытался уйти от русского языка XVI века. Есть чистота языка, которая соответствует внутреннему миру.

Художник не может изменить положение вещей. Художник может лишь говорить о том, что болит. Говорить о том, на что он обращает внимание. Художник — это колокол. Колокол пожар не потушит. Он может только людей собрать. И в этом смысле художник не в состоянии сделать так, чтобы нравственность перестала быть стыдной. Мы в мире, где сейчас вообще нет ни низа, ни верха, ни правды, ни лжи. И это, конечно, ужасно и губительно. Поэтому и язык упрощается. Язык каждый раз описывает мир, который его окружает.

У нас мир запутанный, хаотический, но простой. Он простой почти до биологического состояния. Кто сильный, тот сожрал слабого. Понимаете? Мир даже не больших животных, а мелких. Мир лягушек и хорьков. Этому миру не нужны сложные слова и сложные чувства. Поэтому язык упрощается и меняется. В том числе и русский язык, который всегда был выходом свободы в несвободном государстве.

Россия никогда не была свободным государством, но свобода шла через язык. Почему так велико было слово? Пушкин, Толстой... Потому что слово было территорией свободы. А сейчас слово перестало быть территорией свободы.