Сила и слабость соцсетей. Евросоциализм. Союз нерушимый рабочих, крестьян и интеллигенции

Евросоциализм

ЛГ: Итак, евросоциализм. Судя по всему, это очень многих интересует. Что же такое евросоциализм и можем ли мы туда как-нибудь протиснуться?

ПП: Если кратко его определить, то это социализм с человеческим лицом и с основными европейскими ценностями: с уважением прав человека, с уважением всех европейских гуманистических традиций. Всего этого, к сожалению, не было в России в социализме XX века.

Очень часто пеняют на то, что вот, мол, вы снова пытаетесь загнать нас в социализм. Но все крупнейшие философы, которые рассматривали социализм XX века в России, называли его либо «госкапитализм», либо «социализм азиатского типа».

Примерно то же мы наблюдаем сейчас в Китае. Это аналогия того, что происходило где-то в 1956 году в СССР. В Китае, правда, ввели еще зачатки капиталистической экономики — то, что хотел сделать в 53-м году Берия. Если бы его не убрали, я думаю, СССР в 50—60-х годах был бы похож на современный Китай.

Все опросы социологов показывают, что Россия — страна левопатерналистская. Это очень важный момент. То есть она левая, но большинство (согласно опросам Института социологии РАН, 55—60 процентов населения) желает справедливого батьку. Патернализм — это человек, который решал бы за них проблемы.

ЛГ: Справедливо распределял бы все блага.

ПП: Именно. Конечно, страна у нас левая. Другое дело, что сейчас идея левого патернализма — такого старого социализма — стремительно трансформируется, потому что в жизнь выходит новое поколение, которое тоже хочет левого, но без патернализма.

ЛГ: Здесь, у нас?

ПП: Да. Хотя эта же тенденция прослеживается и в Европе. Посмотрите на возрождение крайне левых партий. Я уже не говорю про социал-демократов: возьмите, к примеру, победу Олланда во Франции. Это действительно триумф социал-демократии после стольких лет правления правых.

Крайне левые тоже расширяют свое влияние. В Греции СИРИЗА получает 30 процентов, в Швеции левые стандартно имеют пять-восемь процентов (это крайне левые, не считая социал-демократов). В Германии — те же 5—10 процентов. И так далее, и так далее.

ЛГ: Но проблемы-то, которые они решают, им ведь приходится решать иногда как правым.

ПП: Это так, но в центре внимания все равно стоит человек. Не государство, не крупные корпорации, а человек. Это то, чего не хватает в России, — не просто социализма, а именно того, чтобы центром решения всех проблем был человек.

К примеру, если власть говорит о реформе в армии или о сельском хозяйстве, нужно, чтобы это были не бездумные цифры, а именно человек — как все это отразится на нем. Это первое. Это первый шаг в социальной справедливости.

ЛГ: Европа, Соединенные Штаты и Великобритания пришли к тому, к чему пришли, через парадигму «выгодно — невыгодно».

ПП: В том числе.

ЛГ: Вот через это был построен евросоциализм. У нас же это отсутствует напрочь.

ПП: Это все правильно. Возьмем США. Экономисты просчитали эффект продуктовых талонов, которые раздаются беднякам. Так вот, один доллар, который раздали беднякам в виде продуктовых талонов, эквивалентен двум долларам, влитым в экономику.

То есть получается более эффективное распределение денег, чем прямые государственные вливания — например, в инфраструктурные проекты.

Понятно, что доллар, влитый в конкретного человека, создает рабочие места в торговле, в логистике, в сфере услуг, и так далее.

ЛГ: Это так по-европейски занудно — рассчитывать. А у нас все на эмоциях.

ПП: На эмоциях. Опять же, в чем главное отличие Европы от России? В том, что там построена потребительская экономика. Это то, чего нет в России, — причем очень давно.

У нас любят призывать каких-нибудь безработных: «А почему вы не занимаетесь малым бизнесом? Идите, занимайтесь. Почему у россиянина такая слабая предпринимательская инициатива?» Так просто у народа нет денег, чтобы этот малый бизнес обслуживать.

ЛГ: Так возьмите кредит.

ПП: Так денег нет у населения, у потребителей. Представьте себе райцентр, в котором есть три магазина. Вы хотите открыть четвертый-пятый, а на четвертый-пятый у людей просто нет денег. Вы хотите открыть нотариальную контору, а у людей нет денег, чтобы ходить к нотариусу. Нет денег на ветеринара, на стоматолога, на то, чтобы покупать туристические путевки.

ЛГ: Это в маленьком райцентре. Зато в больших городах, включая Москву и Санкт-Петербург, денег сколько хотите.

ПП: Да.

ЛГ: На руках у населения, если посмотреть в общем по России, находятся огромные деньги.

ПП: На руках. И в Москве-то как раз модель потребительской экономики. Это когда деньги начинают двигать экономику. Когда это не экспортные доходы — понятно, что Москва не экспортирует ни нефти, ни газа. Но при этом в ней построена именно потребительская экономика.

Правда, в Москве не хватает социальных благ, потому что в Москве тоже очень много отверженных. Очень много людей, находящихся на социальном дне.

Если по России по европейским меркам 60 процентов населения может быть причислено к категории бедных, то в Москве эта цифра составляет 25—30 процентов. Это все равно очень значительное число.

ЛГ: Есть еще одна проблема, с которой сталкивается евросоциалистическая Европа, — это проблема толерантности. Как ни крути, все равно с этим надо что-то делать.

Даже в Швеции, которая является супертолерантной страной, очень много проблем такого рода. Туда приехало много представителей мусульманских стран, и они потихоньку начинают вытеснять как самих шведов, так и тех людей, которые живут там очень давно.

ПП: На мой взгляд, эта проблема раздута. Если взглянуть на структуру населения ЕС, то окажется, что мусульманская часть составляет 5 процентов. Это пока. По прогнозам, к 2020 году этих людей будет 8 процентов.

Однако в чем особенность европейской цивилизации? В том, что она переваривает любых завоевателей, любое инородное тело. Это как песчинка, которая попадает в раковину, и из нее получается жемчужина.

Европа переварила вандалов, варваров, германские племена, которые в то время были куда более дикими, чем современные арабы. Переварила Гитлера и тому подобное.

По моему мнению, через пару поколений — это 25—50 лет — все эти приехавшие люди будут ощущать себя шведами. Или там французами. Это процесс не быстрый.

ЛГ: А у нас?

ПП: У нас все то же самое. Сегодня много говорят о гастарбайтерах — таджиках, узбеках. О том, как воспринимает их коренное население городов. Для него они как чужеродное тело.

А если почитать воспоминания людей 30— 50-х годов, то окажется, что они примерно так же воспринимали наплыв крестьян в города. И остатки имперской элиты — профессора, бывшие офицеры — были в ужасе от нахлынувшей массы деревенских людей. Причем люди эти были гораздо более агрессивны, чем таджики и узбеки.

У меня родителям 80 лет, и отец очень хорошо помнит 53-й год после амнистии Берии. Тогда в течение года просто невозможно было ходить по улицам в Москве: когда наступала темнота, вымирало все. Город в буквальном смысле оккупировали урки.

И все равно переварили — переварили этих людей. Прошли те же два поколения. И дети тех деревенских людей ощущают себя, конечно же, городскими.

ЛГ: Хорошо, вторая часть наша закончена, а в третьей мы как раз поговорим о нашей с вами стране: куда движется страна из той подворотни, в которой она, как считают многие, сейчас находится.