В разных странах в разные периоды их истории существовала угроза покупки крупным капиталом государственной системы. На рубеже XIX —XX вв. эту проблему американцы решили путем введения сильного антимонопольного законодательства, принятия закона Шермана и введения этического запрета на участие сверхбогатых людей в исполнении высшей государственной власти. Тем самым были приняты меры к формированию ответственной политической элиты.
Западные общества на протяжении прошлого столетия как-то научились отбирать лучших (не всегда, разумеется, но в основном), создавать то, что называют меритократией (дословно – власть достойных). На этом пути у них были трагические ошибки (в Германии, Италии, Испании), но уроки были извлечены и к настоящему времени можно уверенно говорить: меритократия на Западе преобладает.
У нас с этим проблема: меритократия никогда не возникала и не может возникнуть на пустом месте — для нее должны быть предпосылки: взаимное доверие, наличие сообществ и мотивация.
Динамика накопления социального капитала в России в последние двадцать лет весьма негативна. А ведь в конце 80-х — начале 90-х, когда решались вопросы исторического выбора, мы имели высокий взлет массовой активности, уровень взаимного доверия был очень высок. Куда же все подевалось?
С 50-х годов XX века в СССР начали появляться зоны внутренней автономии, альтернативные интеллектуальные и духовные элиты. На политическую арену в конце 80-х годов вышли публицисты, интеллектуалы, которые создали новый политический класс. Однако он оказался непрочным, неустойчивым из-за полного отсутствия политического опыта и культуры. Отсутствовала культура компромисса, культура договороспособности.
А вот социальный капитал у нас к тому моменту накопился. Именно он и был причиной всплеска общественной активности, позволившей нам совершить великий исторический поворот. Но потом все ушло в песок… Сообщества разрушились.
Поэтому сегодня трудно говорить о формировании меритократии — неясно, кто и как поддерживает моральные нормы. Ведь именно в этом функция сообществ — в поддержке неформальных норм и правил. Формальные правила (законы и прочие нормативы) поддерживаются специально обученными людьми (тюремщиками, полицейскими, налоговыми инспекторами и т.д.), неформальные же — каждым членом того или иного сообщества. Если кто-то ведет себя неподобающим образом, ему просто перестанут подавать руку и это будет посильнее, чем санкции за неисполнение формальных требований. У нас сейчас, к сожалению, маленькие радиусы взаимного доверия, и потому нет сообществ, которые формировали бы вот такое принуждение к исполнению моральной нормы.
Так же не очень хорошо обстоит дело с внутренней мотивацией «потенциального кандидата» в элиту к наложению на себя ответственности. Сила такой мотивации зависит от ценностей, распространенных в обществе, но есть ли они у нас? На мой взгляд, мы уже давно находимся в периоде ценностного перелома, ценностного поиска — нация не сформирована. Значит, нет общепризнанного понимания свободы, справедливости и других обобщенно-предельных понятий, ориентация на которые поддерживала бы то или иное направление духовной деятельности. А есть еще ценности личностного уровня, определяющие базовые отношения человека к жизни, к миру в целом. И вот тут надо оглянуться и посмотреть в нашу историю, особенно в период 20-х – начала 50-х годов прошлого века.
Традиционно мы воспринимаем время террора только как беду, страдания или даже катастрофу, а ведь ничего кроме страха из этого родиться не может. Мне-то кажется, что история террора указывает на одну очень важную человеческую ценность, а именно — на личное достоинство или внутреннюю свободу. Да, это не та свобода, о которой говорит либерализм как о принципе существования общества. Но именно внутренняя свобода, укорененная в русской литературе и вообще в русской культуре, может быть у людей очень разных политических взглядов. В истории террора мы видим, как отдельные очень разные люди — монахини, белые офицеры, красные командиры, интернационалисты — сопротивляются террору. Причем сопротивляются одинаково: основа сопротивления — собственные представления о личном достоинстве, о внутренней свободе поведения, которые для них есть, существуют, которые сохранялись у них и в лагере, и под пытками, и под угрозой расстрела… На мой взгляд, анализ истории террора приводит к выводу, что эти ценности были живы и в те времена, реальны они и сегодня. Их надо «вытаскивать» из истории террора. Вытаскивать и укреплять — это и приведет к извлечению урока.
Из Великой Отечественной войны исторический урок, например, извлечен. Но здесь другая ситуация — осмысление шло и через книги, и через кино. Еще с конца 50-х пошла честная литература, основанная на «окопной правде», а не на победных реляциях. В итоге в массовом сознании появилась очень простая и четкая формулировка: лишь бы не было войны. Это и есть главный урок, который люди извлекли из той трагедии.
А что с опытом террора? Ни исследования о количестве погибших, ни раскрытие механизмов террора не могут сдвинуть общественное сознание. Как Отечественная война осознавалась через образы Синцовых и Серпилиных, через героев В.Гроссмана, В.Быкова, В.Астафьева, так и эпоха террора может быть понята только через образы людей. Исторический урок извлекается тогда, когда он очень ясно и точно выстроен на этом языке.
Это работа для всего интеллектуального сословия, а не только для литераторов и кинематографистов. Нужны и историки, и публицисты, и художники… Только все вместе они могут придать эпохе террора необходимую краткую и вдохновляющую точность. Вся правда. Но — при всем ужасе и трагизме — возвышающая и вдохновляющая.
Почему легче осознать войну, чем террор? Война закончилась победой. А в терроре есть ощущение всеобщего поражения. Невозможно осознание, извлечение урока только на отрицательном опыте. В образах войны пересекаются два смысла: с одной стороны «Одолели!», с другой – страшная цена, которая не должна повториться. Сочетание положительного и отрицательного импульсов дало возможность осознать и сделать вывод-формулу, воспринятую массовым сознанием.
С террором не так. Человек не может принять только животный ужас, нам необходимо положительное утверждение. Террор должен быть увиден, как огромное количество личных побед. Имена людей, ставших героями на войне, на поле брани, сидят у нас в подкорке. Там же должны находиться имена, ставшие героями на пространстве своей души, в не увиденной пока нами борьбе за свое достоинство и внутреннюю свободу.
Появление в России меритократии возможно только после длительной работы, направленной на восстановление доверия и изменения общественного самосознания. Для восстановления доверия, например, важно преодолеть разрыв между законом и массовой практикой поведения. Ведь сейчас у нас фактически каждый человек является «недорасследованным», т.е. наш человек постоянно находится под угрозой применения к нему санкций за неисполнение каких-то законов (на самом деле, в отличие от эпохи террора, эти санкции редко применяются, но угроза существует). В таких условиях трудно ожидать роста массового доверия.
Кроме того, придется воспринять некоторые непривычные для нашего сознания положения. Например, такое: общество не делится на «большинство» и «меньшинство». Любая более-менее развитая страна, ушедшая от своего крестьянского прошлого, состоит из многочисленных меньшинств. Раз так, то нет иного пути к консолидации, как только через признание разности людей, признания их неотъемлемого права на эту «разность». Следовательно, решать вопросы общественного устройства можно только через договор, а перспективы общества и государства зависят прежде всего от такого качества как договороспособность. Ни одна общественная группа уже не может «силой и массой» отстоять свой взгляд как единственно возможный.
Можно еще перечислять обстоятельства, от которых зависит накопление социального капитала (и, соответственно, появление особо уважаемых авторитетных и совестливых людей, т.е. ответственной элиты). Но даже перечисленное — одна из дорожек к тому, чтобы появился внешний, но не государственный, не насильственный механизм, поддерживающий моральное поведение. Ненасильственно принуждающий — через ценности, а не через силу — к такому поведению. На этой основе возможно формирование политических институтов, поддерживающих ответственность элит.
Почему мы проиграли 90-е годы, в какой момент наши элиты стали безответственными? Наши оппозиционные (а также все прочие) партии прошлого десятилетия никак не назовешь институтами, ставящими своей задачей представительство и защиту интересов определенных групп населения. Это личные политические проекты. Причем сами личности абсолютно бесконтрольны. Они декларируют, что действуют по мандату и поручению избирателя, но на самом деле никакой связи у них с избирателем нет. Их программы обещают «счастье всем», но никак не решают 5-6 конкретных вопросов. Да и не было у них желания нести на себе «вериги» обязательств перед гражданами. Наши политики – агенты без заказчиков. Поэтому партии в стране никак не укоренились, и потому они начали умирать еще до того, как стали свертываться демократические институты.
Одна из основных причин провала партийных проектов — отсутствие понимания о соотношении политического и неполитического. Партийно-политические системы работают хорошо только там, где есть контроль со стороны неполитического мира. Например, если германские социал-демократы поведут себя неподобающим образом, то разговаривать надо не с ними, а с профсоюзами. Эсдеки — их политическое крыло. Аналогично у свободных демократов — промышленники. У нас же политический мир никак не контролируется миром неполитическим. Наоборот, из него пытались и пытаются сделать охвостье политических партий.
Меритократия может появиться только из неполитического мира, — при условии его институционального и ценностного развития.
Комментарии