Самоцензура

Свобода слова состоит из двух половинок: гласность и слышимость. На интуитивном уровне мы это поняли еще в 1991 году, когда создавали «Фонд защиты гласности». Многие нас тогда спрашивали, почему мы избрали именно такое название. Я отвечал: называя фонд более скромно, без высокопарных ссылок на свободу слова, мы более четко определяем круг проблем, за которые будем бороться. Жизнь подтвердила правильность нашего исходного посыла. Сегодня я счастлив, что фонд защищает то, что все-таки есть — гласность. И не защищает то, чего давно нет — свободу слова.

На мой взгляд, свобода слова — это возможность не нарушая ни формального, ни нравственного закона высказать все, что ты думаешь, увидеть это напечатанным и, что самое главное, услышать реакцию.

Именно с реакцией в России больше всего проблем — у нас отсутствует слышимость. Дело в том, что если свобода гласности может быть не структурированной, то для свободы слышимости структурирование обязательно. Произнесенное слово имеет резонанс только в том случае, если в обществе есть резонаторы. Иначе общество оказывается в ситуации, которую очень точно охарактеризовал Владимир Маяковский: «Голос единицы тоньше писка. Кто его услышит? Разве — жена, да и то, если не на базаре, а близко».

Резонаторов в нашей стране недостаточно. Ни государство, ни пресса не выполняют эту общественную функцию. Даже в сегодняшних условиях, когда, как говорится, уже потеряна всякая надежда на свободу слова и нет поводов для самовлюбленности и эгоизма, СМИ продолжают в основном ретранслировать свою (или чью-то) точку зрения, не пытаясь быть резонаторами иных мнений. Поэтому вопрос свободы слова — это еще и вопрос поведения самой прессы.

В обеспечении слышимости важнейшую роль играет государство. Вспомните только: 12 лет назад самым «крутым» местом в Москве был музей Ленина на Красной площади. Около него можно было купить любую националистическую, коммунистическую и профашистскую литературу. Там всегда «дежурила» группа оголтелых пенсионеров, обругивавших всех подряд — власть, политиков, деятелей науки, культуры и так далее. Гвалт стоял страшный — только перья летели. При этом «крикуны» совершенно не отдавали себе отчета в том, что возможность кричать и спорить им дали как раз именно те, кого они с таким ожесточением честили.

В этой связи я считаю, что первая половина 90-х годов была самым счастливым временем для СМИ, которым, правда, они крайне неудачно воспользовались. Спектр точек зрения, доступных в то время, был намного шире, нежели сейчас. То, что называлось «растаскиванием СМИ по карманам олигархического капитала», на самом деле было многообразием мнений. Огромное количество богатых и влиятельных людей имели тогда свои «карманные» СМИ. И пусть они ограничивали проход конкурентных точек зрения, олигархическая пресса охотно отражала свои взгляды и близкие к ним идеи. Так или иначе, в 90-е годы фактически не было запретных тем.

Огосударствление СМИ, а соответственно, и сужение спектра мнений, началось с приходом к власти Владимира Путина. Между этими событиями нет прямой взаимосвязи, потому что еще до Путина пресса сама сделала выбор в пользу несвободы.

Произошло это в 1996 году в период выборов президента. Пресса прекрасно понимала, что у Ельцина практически нет шансов переизбраться на второй срок. Было решено, что долг СМИ выступить на стороне Бориса Николаевича. То есть, как они тогда считали, на стороне демократии. Кто-то это сделал по собственному убеждению, кто-то за большие деньги. Но факт остается фактом — пресса сознательно пошла по пути несвободы.

С этого момента всем стало ясно: СМИ — это не свободный резонатор существующих в обществе идей, а инструмент политической борьбы, который можно покупать, продавать, подвигать, останавливать, ограничивать, идеологизировать и так далее. Пресса будто поверженный крокодил обнажила свой незащищенный живот.

Тут и началась олигархическая гонка. СМИ стали «ложиться» под специализированных собственников, объединяться в различные медиа-холдинги. В свою очередь, каждый холдинг распространял уже определенную систему правил, ограничений и ценностей, забыв об обязанности быть резонатором спектра мнений.

Пришедший к власти Путин лишь унифицировал эту систему, поставил ее под свой контроль. Он ввел в структуру СМИ знаковую управляемость. Вступил в действие принцип: то, что официально объявлено, на самом деле таковым не является. Грубо говоря, реальные причины происходящего должны были быть понятны всем, но не названы.

Таким образом, пресса в 1996 году сама загнала себя в рамки. Государство потом лишь воспользовалось этой ситуацией. К чему я это говорю? К тому, чтобы не сложилось ощущение, что СМИ только жертва. Пресса такой же охотник на себя, на свободу слова и демократию, как и государство.

К настоящему моменту, мне кажется, свобода слова журналистам особо и не нужна. Их устраивает сложившееся положение вещей. Особенно это касается телевидения. На телевизионном экране Россия выглядит сборищем фанатов, идиотов и преступников, где нет ни одного нормального человека, а в качестве единственного позитивного примера предлагается либо премьер-министр, либо президент. Это уже просто за гранью добра и зла.

Не особо заботят проблемы свободы слова и простых людей. Обыватель довел свою дезинформированность до такой степени, что он не знает, где найти источники понимания происходящего, не представляет, от чего ему отталкиваться в поиске истины.

Складывается парадоксальная ситуация: здравый смысл в русском народе не убит, люди прекрасно понимают, что верить тому, что показывают по телевизору, нельзя. С другой стороны — альтернативных мнений в СМИ нет. Поэтому россиянам только и остается, что рассуждать: «Вот мы живем, работаем, зарплату нам платят — отстаньте от нас со своей свободой слова».

Но вот когда людям перестанут платить зарплату, возникнет совершенно другая мотивация, другое отношение к проблемам прессы. Ничто так не способствует развитию гражданского самосознания, как периоды кризиса. В такие моменты у людей появляется потребность понимать, что случилось и что нужно делать. Все эти вопросы неразрешимы на личностном уровне — при всей индивидуальности каждой судьбы кризис является общественной проблемой.

И все же, кое-что из того, что мы потеряли, еще можно вернуть. По крайней мере, независимые от государства СМИ. Для этого властям как минимум надо перестать финансировать прессу.

В условиях экономической нестабильности и необходимости снижения государственных затрат это было бы вполне логично. Можно было бы создать государственную целевую программу, оплачивающую весь спектр информации о кризисе и сценарии выхода из него.

Кроме того, в журналистике давно пора создать профсоюз. Проблема в следующем: профессиональное кредо журналиста уже настолько дискредитировано, что нет людей, готовых взяться за отделение зерна от плевел. Потому что значительная часть людей, которые работают в СМИ и числятся журналистами, таковыми не являются. На «изломе» в прессу ринулись экономисты, врачи, футболисты и многие другие — все они хотели писать о том, о чем раньше писать было нельзя. Тем самым журналистика депрофессионализировалась. Хотя многие из этих так называемых непрофессионалов показали очень высокий уровень владения словом и в ряде случаев стали лидерами этой области. Вместе с тем они до сих пор не знают основ профессии или забыли их, смирившись с утверждением, что это «вторая древнейшая».

Профсоюз же должен объединять людей, понимающих не только свои права, но и четко представляющих круг обязанностей. С этим у нас как раз трудно. Потому что неважно, насколько хорошо журналист умеет складывать слова в предложения, суть в мотивации — во имя чего он это делает.

Профсоюз должен стать неким элитарным гнездом моральных судей. Правда, моральными судьями зачастую становятся люди, которые плохо понимают, что они делают. Они не осознают, что судить другого человека — тяжелая нравственная проблема, которая разрешима только на профессиональном уровне. В России не приживается институт третейских судей, потому что нет третейских авторитетов. Произошло это по причине девальвации нравственных образцов, сложившихся в советское время.

И самое главное: нельзя жить в стране, в которой инакомыслие считается антигосударственным явлением. Это катастрофа для государства, потому что спектр различных точек зрения сужается практически до прямой линии. Большевистский принцип «есть только две точки зрения — «моя и не правильная» — давно устарел. Но он до сих пор живет в наших сердцах. Коммунизм мы сбросили легко, как змея кожу — это была идеология. Но большевизм остался — он в основе всей нашей жизни. Поэтому-то мы не способны принимать иную точку зрения, и всячески стремимся к державно подкрепленному единомыслию.

Многие говорят: чтобы изгнать большевизм, необходимо провести 40 лет в пустыне. Тогда, мол, на финише мы выйдем с людьми, внутренне уже не причастными к рабству. Все вроде бы здесь правильно. Но фокус в том, что мы ходим не по тем землям. Нам продолжают всячески навязывать рабство, запихивая его в наши вещевые мешки. С таким багажом к свободе слова Россия не придет.