Бонапартистский режим Путина. За что боролись люди на Болотной? Перспективы рабочего движения

Путин выстроил бонапартистский режим

Роман Попков: Здравствуйте. В сегодняшнем «Ресете», который веду я, Роман Попков, мы беседуем с Анатолием Барановым, редактором «Форума.МСК», одного из наиболее ярких и интересных порталов Рунета.

Скажите, пожалуйста, вот вы — человек левых взглядов, правильно?

Анатолий Баранов: Я бы даже сказал, последовательно, а то и радикально левых.

РП: Давайте рассмотрим ситуацию с точки зрения человека левых взглядов. Сегодняшнюю, текущую.

Есть такая концепция, что в современной России мы имеем дело вовсе не с капитализмом и даже не с олигархатом, а с феодализмом. Точнее, с неофеодализмом. То есть это абсолютизм, даже не очень просвещенный — феодальная вертикаль и все такое прочее. И в этой связи по поводу Сахарова, Болотной — всех этих процессов гражданского общества — говорят так: вышел креативный класс, вышли «рассерженные горожане», мелкие буржуа… Может, это и логично: раз тут феодальный строй, значит, мы идем к буржуазной революции. И людям левых взглядов стоило бы принять это как данность и быть пока союзниками?

АБ: Мы очень длинную цепочку выстроили. Надо ее по звеньям немножко уточнить.

РП: Давайте.

АБ: Итак, с конца. Вовсе даже не креативный класс вышел на Болотную площадь. И на Сахарова. На Болотной социологии не было, а на Сахарова социологию проводили троцкисты. На самом деле там срез людей по профессиям, по роду занятий был примерно такой же, как в среднем по Москве. Там были рабочие. Были в большинстве своем никакие не мелкие буржуа, а наемные работники, то есть пролетариат. Сейчас принято говорить — новый пролетариат, потому что они не в солярке, не в ватниках. Но это наемные рабочие, которым, кроме собственного труда, нечего продать. Были в том числе классические рабочие. И пенсионеры — бывшие трудящиеся. Это основная масса. А процент буржуазии и креативного класса был примерно средним по обществу, то есть по нескольку процентов.

Так что это некоторое заблуждение — я подозреваю, сознательно прививаемое: вроде как в Москве креативный класс, а в регионах пролетарии. Это была большая опасность, и эта опасность реализовалась. То есть оппозиция здесь проиграла. Она не смогла доказать общественному мнению, что никакой не креативный класс выступил против власти, а выступили «рассерженные горожане». И можно было приехать в Воронеж — как я и сделал, кстати говоря, 4 февраля. Приехал и выступил там. Меня очень хорошо приняли. «Дорогие товарищи, я такой же, как вы. И на Сахарова, на Болотную, вышли такие же, как вы». И люди мне поверили, потому что это правда.

В общем-то, эти акции прошли же по всем городам, просто не столь массово, как в Москве и Петербурге. И вранье, дикое вранье, что провинция как-то сильно не любит Москву. Я в конце этой зимы возвращался по трассе М4. Ко мне дважды подходили совершенно незнакомые люди, причем не где-то там в городе. Ну ладно, подошли бы в Ростове — какой-нибудь университетский профессор. Нет. Один раз подошел человек на бензозаправке — даже не в Каменске, а в районе Каменска-Шахтинского, а другой — тоже где-то там в степи. Я кофе остановился попить. Человек видит: лицо непонятно чье, но где-то, кажется, видел. И московские номера на машине. Дважды люди подходили: «Вы там молодцы, вы там держитесь; мы ненавидим Путина также, как и вы, — не думайте, мы вас поддержим». Абсолютно незнакомые люди, от которых мне ничего не надо было. И им от меня тоже. И таких примеров — миллион.

Теперь обратно отмотаем цепочку. Насчет феодализма. Неофеодализм — это не феодализм. Да, действительно, у нас в обществе идет процесс социокультурной деградации. Он касается общественного производства: оно примитивизируется, упрощается. Он, естественно, касается и других сфер жизни: культуры, социальных процессов — политики в том числе. Этот процесс, кстати говоря, не наш, уникальный. Он идет во всех странах, которые переходят к постиндустриальному укладу. Об этом еще Тоффлер писал 20 лет назад.

На самом деле переход к постиндустриальному укладу реанимирует более архаичные по отношению к буржуазному строю элементы предыдущих эпох. Причем не только феодальной, но и рабовладельческой. Другое дело, что у нас процесс социокультурной деградации принял какие-то нечеловеческие размеры. Мы действительно провалились из недостроенного социализма не в капитализм, и даже не в эпоху первоначального накопления капитала, а в эпоху, близкую к Смутному времени, когда в недрах феодального общества только формировались буржуазные отношения — они же долго формировались на самом деле. И российская промышленность намного старше, чем капитализм, как и любая другая. Но суть от этого не меняется.

Мы не повторяем старый феодализм: мы строим новый микст — не сами строим, не сознательно. Социализм надо строить сознательно: упорно и по плану. А вот деградировать очень легко. Предела совершенству здесь нет: в принципе можно провалиться до каннибализма (и ничто не помешает). И вот эти деградантные элементы присутствуют сегодня в нашей жизни, куда ни ткни. На самом деле путинский режим не уникальный: это бонапартистский режим — этому определению уже 150 лет, даже двести. Луи Наполеон…

РП: Это XIX век, да? Третья империя?

АБ: Аналогии были и в более поздние эпохи в других странах, но это первая модель. Вот примерно то, что у нас. У нас появились новые дворяне. Единственно, что они не вешают себе графские титулы, но сегодняшний Нарышкин — не менее настоящий Нарышкин, чем прежний. А если посмотреть по имущественному состоянию, так те Нарышкины еще и позавидовали бы. Но бонапартистский режим — не такой уж древний. Это не эпоха Ивана Грозного. Все-таки XIX век. Хотя тоже не отрадно. Когда мы говорим о том, что наши акции протеста напоминают акции протеста буржуа эпохи Великой французской революции… Ну, похожа свинья на коня, только хвост не такой.

РП: О перспективах протеста и тех идейных — идеологических — векторах, которые могли бы вдохновить протест, мы поговорим во второй части нашей программы.

На Болотной площади люди боролись не за интересы, а за идеалы

РП: Мы с вами и поговорили, и вспомнили о том, что такое современный российский режим, на что он более всего похож — этакий бонапартизм. В этой связи каковы перспективы гражданского протеста? Какие идеологии были бы наиболее уместны в данном историческом контексте? Сейчас много говорят о социал-демократии: мол, необходимо возродить умеренный социал-демократический дискурс, вновь вернуть его в Россию. Может, это поможет выстроить протест? Или я неправ? Может, вы видите какие-то другие сценарии?

АБ: Ну, начнем с конца. Я, собственно, писал об этом в декабре и в начале января и, видимо, не ошибся, когда сказал, что первый этап протестной активности — нарастания этой активности — будет неструктурированным, гражданским и всеобщим и займет период от 4-го до 4-го числа. Совершенно очевидно, что 4-го числа Путин должен был выиграть (и выиграть в первом туре), это было ясно заранее. Меня только удивил его результат: я все-таки думал, что он будет немного скромнее.

РП: Да, нарисовали-то от души.

АБ: Да, но принцип был понятен. Конечно, этот этап напоминал буржуазную революцию — попытки выстроить какой-то адекватный парламентаризм, добиться конституционных свобод, поскольку у нас же есть Конституция и парламент, но все это — достаточно фиктивные инструменты. Мы прекрасно понимаем, что власть распределяется не так. Власть распределяется сверху вниз — отчасти по феодальному принципу. То есть президент наделяет своих — тех, с кем он играл в футбол в детстве, с кем он служил в Германии, с кем боролся на татами. Вот это его, можно сказать, братва, а можно сказать, дружина… его аристократия. От названия суть этой публики не меняется. Естественно, в XXI веке, после нашей достаточно культурной истории, такая система не может не вызвать возмущения. На самом деле к ней можно притерпеться: сменится еще одно поколение, и вырастут дети, которые ничего другого не знают. Вот мы сейчас говорим: Римская империя, Рим… Да, но ведь Рим-то был сначала республикой.

РП: Да, до определенного этапа.

АБ: Это была принципиальная республика, вплоть до того, что римские патриции, во времена первого Цезаря, кончали жизнь самоубийством, когда понимали, к чему все идет. Но потом поколения сменились, и бывшие гордые римляне терпели и Калигулу, и Нерона, и еще более забавных лиц.

РП: Но ведь прошло две тысячи лет. Современный мир шире и прозрачнее, и даже ребенок, который родился и вырос при Путине, имеет телефон, а в нем — окно в другой мир; он может сравнивать, как живут в других странах.

АБ: Может. Но мы пока не знаем, что вырастет из путинюгенда. Мы просто не знаем, ведь он еще не вырос. В принципе сама идея воспитания поколения под себя для подобных режимов понятна, характерна и обоснована. Поэтому значимость, принципиальность этих выступлений именно в том, что это, может быть, наш последний шанс. У нас ведь были и другие попытки: были массовые выступления 2005 года.

РП: Ситцевая революция?

АБ: Это были колоссальные выступления, и в основном в регионах. В этот раз мы ничего не слышим о выступлениях Московской области, а в 2005 году было 50 таких выступлений. Сейчас уже входит в жизнь поколение, которое просто воспринимает многие институты. Мы-то помним, как они формировались, из какого сора эти цветы вырастали, а для них так было всегда. Это угроза. Эти люди, когда подрастут, будут искать решение проблем именно так — взяв мобильный телефон и решив: а поеду-ка я в Таиланд.

РП: Я поеду в Астрахань, бороться за честные выборы. Или, там, в Ярославль…

АБ: А вот не очень-то они поехали. Все-таки один из стабилизирующих любой режим факторов — это возможность уехать. Во времена Великой французской революции парижскому буржуа деваться было особо некуда, поэтому он брал косу, натыкал ее на палку и лез на баррикады — что страшно, что опасно, что мучительно. А сейчас человек, с его большим окном в мир, думает: а может, я не буду решать общие проблемы? Может, решить свои личные? Методом перемещения себя куда-то… Это серьезная проблема, но пока еще мы видим, что наше общество способно коллективно защищать свои интересы — я бы даже сказал, свои идеалы. Ведь то, что было на Болотной, не было интересами: это были идеалы.

РП: Конечно, конечно.

АБ: Вот в Астрахани можно говорить об интересах: местная власть и так далее. А это что-то большое, общефедеральное: я протестую против несправедливости. Как я ее понимаю, так и протестую. Но такие общегражданские выступления, не подкрепленные никакой идеологией, не могут быть очень долгими. Они либо сразу приносят результат, либо истощаются. И мы видим, что сейчас наблюдается некоторый спад протестной активности, но следующий этап — я об этом писал, и я это вижу — конечно, классовый. То есть дальше идет идеологически классовый этап. Отдельные крупные группы граждан, собранные уже не по абстрактным, а по очень серьезным интересам, вступают в борьбу за эти интересы — в том числе очень высокие, политические. В этом году забастовочная активность по сравнению с прошлым годом (по первой половине года) выросла в два с половиной раза.

РП: Об этом мы и поговорим в третьей части нашей программы: о забастовках, рабочем движении и о месте рабочего движения в общепротестном.

Перспективы рабочего движения

РП: Знаете, есть такой тезис, что бедные — не значит буйные. Что революции делают все-таки пассионарии, выходцы из городского среднего класса — дети адвокатов, дворян… Эсеров можно опять же вспомнить, большевиков даже некоторых. Все-таки на что стоит надеяться? На сплоченные коллективы пассионариев, которые борются за очень высокие идеалы и которые кровно никак не связаны с протестным движением — то есть лично им бороться не за что: их не бьют и не угнетают. Либо все-таки большие массы людей придут в движение…

АБ: А я бы не стал противопоставлять.

РП: То есть будет симбиоз?

АБ: Без закваски в виде пассионарных групп не обойтись. Совершенно необязательно это должны быть дети присяжных поверенных; это могут быть представители разных слоев — политически, идеологически мотивированные и достаточно убежденные, сильные люди. Таких не бывает много, и они нужны нам. Но если деятельность этих людей не приведет в движение большие группы, большие массы, то все останется в истории революционного движения — как те же народники.

Что есть рабочий класс сегодня? Социокультурная деградация, о которой мы говорили, коснулась всего общества. Она коснулась верхов, потому что Путин — деградант, даже рядом с Ельциным (хотя куда уж там). По уровню своей мотивации это существо более низкого порядка. Также и относительно рабочих людей. Кто были рабочие в эпоху промышленной революции в России? Это самые шустрые, самые энергичные люди, которые вырвались из деревни. Они вырвались в силу своей внутренней целеустремленности, энергичности, отвязности, в чем-то — авантюрности. Они попали в промышленную среду, которая на тот момент была самой передовой, самой продвинутой.

А сейчас у нас что произошло? Во-первых, после Октябрьской революции очень многие рабочие получили возможность учиться и выйти из своего класса. Потому что профессия инженера, профессии технологов стали благодаря промышленному развитию массовыми. Самые шустрые из шустрых учились, и они вышли из своего класса. На следующем этапе — это наша перестройка и все прочее — некоторая часть рабочих снова ушла: она деклассировалась, перешла в бизнес, а то и в бандиты. И социальный градус в той среде, которую мы сейчас называем рабочим классом, несравнимо ниже прежнего.

РП: А некоторые еще и в милицию ушли, которые уж совсем такие…

АБ: Ну да. Я процитирую слова Леши Этманова, известного нашего профсоюзного деятеля, который говорит: очень трудно работать с людьми, главная цель которых — перестать быть рабочими. Понимаете, да?

РП: Вы говорите очень страшные вещи с точки зрения сторонника классовой борьбы. Ведь получается, что остались худшие?

АБ: Я должен говорить те вещи, которые есть, а не те, которые хочется услышать. Борьба с негодными средствами, с негодным анализом ситуации приведет к отвратительным результатам. Надо это понимать. С кем мы имеем дело? Я же не говорю, что это люди плохие: они хорошие. Они гораздо более образованы, чем их предшественники 100 лет назад. Неизмеримо более образованы.

Более того, рабочий класс расширился. Именно благодаря изменению способа производства. Сегодня и техники, и технологи, и инженеры, и конструкторы — это тоже рабочий класс. Те, кто непосредственно связан с производством, кто приходит на смену. Ну заводского гудка сейчас нет, у всех часы, и тем не менее… Это все люди, связанные с производством; это рабочий класс.

Он уже сложно устроен, сложно структурирован. Там есть люди, которые зарабатывают больше, которые зарабатывают меньше. Есть очень квалифицированные, которых администрация даже боится затрагивать. Есть и те, кого сегодня за людей вообще не считают. Вот на «Салюте» есть два общежития (завод «Салют», у которого сейчас большие проблемы). По мне — так оба паршивые — представьте, 20 лет прожить в комнатушке. Но одно общежитие для людей с российским паспортом, которое все-таки похоже на дом, обычный пятиэтажный дом. А другое — для таких же специалистов, которые тоже очень долго там живут, но это не россияне: молдаване там, узбеки, украинцы. Это бывший полуразвалившийся детский садик, где вообще жить нельзя. Вот и тут есть разница. Даже среди тех, кто выходит сегодня на протест, и то есть некоторое расслоение. Это факт.

Но работать с этой средой необходимо, потому что у рабочего класса есть свой общий интерес, который ему в целом понятен. Это сохранение производства. Именно сейчас, когда выходы из сословия произошли, когда люди понимают, что из этого общежития, останься все по-прежнему, им не вырваться и из своего жалованья на начало бизнеса не накопить, становится ясным, что улучшить положение можно лишь вместе со всеми и вместе с производством. Что если производство накроется? Ведь деградация у нас затрагивает самые сложные, самые высокотехничные производства, что бы там ни врал нам Владимир Владимирович про 25 млн новых мест, которые он собирается открыть непонятно где, — пока что они закрываются. И вот этот интерес — связи с производством — гораздо более определенный, гораздо более жизненный, и ради него люди пойдут на большее, чем на протест во имя какой-то абстрактной несправедливости.

В этом протесте абстрактная несправедливость уже заложена — и в самых обостренных формах, ведь на политическую несправедливость накладывается социальная, а еще и классовая. Ведь многие помнят, что когда-то они хотя бы номинально числились хозяевами всего. А сейчас приходят какие-то люди и обращаются с ними как с человеческим мусором. А людям это не нравится. Они пока еще помнят, что было по-другому. Они привыкли к другому. И это очень серьезный потенциал.

РП: Ну что ж, мы поговорили сегодня о российском неофеодализме, о том, каким образом развиваться обществу дальше, и нашли ответ на один из важных вопросов: во что должен перетекать гражданский протест, где нужно искать силы, опору оппозиционным политикам, поговорили о рабочих, о рабочем движении. С нами был сегодня Анатолий Баранов, главный редактор «Форума.МСК», один из ярких левых интеллектуалов современной России.

Материал подготовили: Мария Пономарева, Роман Попков, Владимир Кенетов, Виктория Романова, Нина Лебедева, Александр Газов