Китай и Япония

О восточных языках и ментальности

Павел Шипилин: Всеволод Владимирович, я очень хорошо помню, как лет семь, восемь, десять назад вы мне говорили, что есть у вас очень серьезный долг. О Японии вы книжку написали. Об Англии, где вы были собственным корреспондентом газеты «Правда», вы тоже написали. А о Китае в то время вы не написали ни одной книги, которая бы конкурировала по своей значимости с «Веткой сакуры» и с «Корнями дуба». Вы отдали этот долг?

Всеволод Овчинников: Понимаете, я написал еще до того, как написал «Ветку сакуры», три книги о Китае. И три книги о Японии. Но это были нормальные журналистские книги, так называемая художественная публицистика. Нон-фикшен. Я пытался объяснить политические, социальные, экономические проблемы этих стран. Но я после семи лет Китая, когда Мао и Хрущев переругались, вернулся на родину как бы к разбитому корыту. Потому что мне очень повезло. Я начал свою карьеру журналистскую 60 лет назад, в 1951 году. Пришел в «Правду» как китаист. Знание китайской грамоты было для меня колоссальным преимуществом. То есть стоило прочесть какую-то надпись на картине или на чашке...

ПШ: Секундочку. Я ведь не случайно ее поставил. У нас эти чашки...

ВО: Это строчка из стихотворения: «Чрезмерное отсутствие чего-либо может тоже стать источником радости». Вот такая мысль.

Китайский язык меня пропустил сквозь прокатный стан, сделал из бесшабашного русского человека, который любит кавалеристскую атаку, педантичного немца. Я проработал семь лет в Китае. Мои материалы шли с колес. Я был самым молодым зарубежный корреспондентом не только в «Правде», но и вообще в Советском Союзе. В двадцать пять лет получил самую большую страну мира. И разбитое корыто. Я тогда начал убеждать начальство, что Китай и Япония — это одно и то же. И эти желтые, и те желтые. И эти косые, и те косые.

ПШ: И языки одинаковые.

ВО: И там иероглифы, и тут иероглифы. Мне поверили, и, проучившись полгода два раза в неделю с преподавателем, я приехал в Японию. И тут понял, что я величайший нахал. Что я ничего не понимаю, а главное, как говорят в Одессе, японцы и китайцы — это две большие разницы. То есть китайцы — это как бы немцы Азии. У них логика и рассудок превалируют. У японцев же, как у русских, превалируют эмоции и интуиция. То есть как у русских. Разные подходы к жизни. Разный менталитет.

И я решил написать рассказ, что за люди японцы. То есть как бы путеводитель по японской душе, противопоставляя китайцев и японцев. Поэтому «Ветка сакуры» — это, конечно, рассказ о том, что за люди японцы. Но я их все время описываю, отталкиваясь от того, что китайцы совсем не такие.

Такой книги я действительно не написал. Но я написал… Моей книгой первой была «Тысячелетия и годы». Книга была о первой китайской пятилетке. Был такой писатель Линк. Он написал о первой советской пятилетке. Рассказ о великом плане. Я у него учился приемам публицистическим.

Потом написал еще книгу о Тибете. Я был первым советским человеком, который в 1955 году проехал через четырнадцать хребтов. Три недели мы ехали в Лхасу. И там я был почти два месяца. Потом второй раз.

Конечно, книга «Ветка сакуры», которая вышла в 1970 году, была для нашей публицистики необычной. Потому что я там поставил вопрос о грамматике жизни. То есть жизнь каждого народа имеет свою грамматику. И если мы учим как бы эквиваленты слов, от А до Я, это ничего не дает. Потому что грамматика разная. Разный стереотип поведения. Разные системы ценностей. Мое творческое кредо было: вооружить советских людей правильной методикой постижения зарубежной действительности. Нельзя мерить на свой аршин. Такой книги, как «Ветка сакуры» и «Корни дуба» об англичанах, о Китае у меня до сих пор нет.

ПШ: А насколько отличаются японский и китайский языки? Вы имели возможность сравнить.

ВО: Коренным образом отличаются. Японский язык гораздо проще. И логичнее. «Я люблю пиво». Или «Я люблю рис». Подлежащее и сказуемое, дополнение. Китайский язык — это стена, построенная из больших кирпичей. Японский язык — это кирпичи, осколки кирпичей и цемент. Все это перемешано. Есть иероглифы, есть элементы слоговой азбуки для выражения грамматических вещей. Потому что у китайцев нет ни склонения, ни спряжения. По существу нет ни единственного числа, ни множественного. Очень простая грамматика.

Японский язык грамматичеcки очень сложен, и это очень социальный язык. То есть если мы с вами равные, то мы употребляем одни слова. Если нижестоящий с вышестоящим, он уже говорит, как это при царе было: «милостивый повелеть соизволил». И другие архаичные для нас слова. Женщина говорит с мужчиной как бы снизу вверх. Поэтому найти знающую язык женщину, чтобы секретарем работала на телефоне, невозможно. Она все равно правильно, по этому социальному раскладу, никогда не сможет выполнять свои обязанности.

ПШ: А иероглифика тоже откладывает свой отпечаток и на ментальность, и на мировосприятие? Как китайцы отправляют эсэмэски?

ВО: Это картина. Я говорю, это как Рихтер играет на фортепиано. Потому что там надо иногда тринадцать раз ударить клавишей. Там, для того чтобы иероглиф выскочил, клавишей мало, а иероглифов много. И вот им приходится…

ПШ: А сколько иероглифов зашито примерно?

ВО: Стараются 1700. Но это минимум для газет. В принципе, там двадцать или тридцать тысяч иероглифов есть.

ПШ: Что же там представляют пишущие машинки, клавиатуры?

ВО: Это картина. Делается так: очень часто берется омоним, одинаково звучащее слово, но потом она проверяет, и выскакивают все слова. Она выбирает, находит оттуда правильное.

ПШ: Целое искусство.

ВО: Целое искусство. Понимаете, китайский и японский языки требуют от ребенка примерно в два — два с половиной раза больше усилий, чем для…

ПШ: От китайского и японского ребенка? Или от нашего ребенка?

ВО: Китайский и японский ребенок, чтобы выучить родной язык, тратит в два раза, в два с половиной раза больше сил и времени, чем наш ребенок. Но это дает такие качества характера, как целеустремленность, упорство, граничащее с упрямством. Даже какую-то одержимость. То есть человек, освоивший восточный язык, для меня уже человек, который не ищет легких путей. Обладает определенными качествами.

Но мои книги очень трудоемки. В «Ветке сакуры», если помните, после каждой главы я даю подборку цитат. Авторы из разных стран, писавшие на эту тему. Когда Константин Симонов говорит: «Между прочим, вы выбрали очень рискованный прием. Вы из лучших книг, которые за многие века написаны, выбираете лучшие места. Вы же не худшие выбираете. И ваш текст имеет угрозу провисать на фоне этой вершины». Я говорю: «Да. Но это будет подстегивать меня».