В России отсутствует связь между параграфами законов и действительностью

Дмитрий Орешкин, ч. 1

Есть закон, который написан на бумаге, — и есть реальная жизненная практика. Если, скажем, взять сталинскую Конституцию 1936 года, то моя любимая статья — 112-я. Там написано, что судьи в СССР независимы и подчиняются только закону. Очень простая статья. Понятно, что к жизни она не имела никакого отношения. Потому что судьи были зависимыми и если и подчинялись закону, то этот закон назывался «воля вышестоящего руководства».

То же самое происходит и сейчас. Мы имеем зафиксированные на бумаге законы — и имеем реальную политическую и экономическую практику, которая отчасти регулируется и писаными законами тоже, но в гораздо большей степени — неписаными. И главный, настоящий закон в нашей жизни — кто начальник, тот и прав. Из него прямое следствие: Путин всегда прав. Это позиция Владимира Евгеньевича Чурова.

Ни в какой Конституции это не прописано. Наоборот, нам говорят, что Конституция дает слишком много прав президенту. На бумаге — да, как это ни странно. Но достаточно вспомнить фамилию нынешнего президента и поинтересоваться: нас что, угнетает избыток прав у действующего президента? Скорее наоборот, мы видим прямо противоположную ситуацию. На бумаге у президента прав избыток, и, пожалуй, правильно об этом говорят юристы. А на практике ситуацией управляет не президент, а совершенно другой человек, у которого, как мы видим, на бумаге прав значительно меньше.

Поэтому сейчас важнее говорить о ремонте реальной жизни, о ремонте того, что можно назвать правоприменительной практикой. Ремонтировать законодательные тексты — необходимое и нужное дело. Но оно менее актуально, чем ремонт правил реальной жизни. Ну изменим мы Конституцию, ослабим там роль президента. Что от этого изменится? Де-факто сейчас, в нашей повседневной жизни, жизнью в России управляет вовсе не президент, а человек, который не имеет никаких формальных полномочий президента.

Так вот, надо сделать так, чтобы правила жизни как минимум определялись тем, что мы официально написали на бумаге, а не какими-то закулисными договоренностями, которые мы не в силах контролировать. Вот в чем великий парадокс России.

Понятно, конечно, что эти процессы должны идти параллельно. Пусть юристы придумывают более удачный, более сбалансированный тест Конституции. А гражданское общество тем временем должно бороться за свои права. Потому что, какие бы замечательные права ни были прописаны в Конституции, если за ними нет реального ресурса и механизма их реализации, они остаются пустышкой, как правильные слова, написанные в сталинской Конституции.

Возьмите 31-ю статью. Написано, что можно собираться, а в реальной жизни собираться нельзя. И Лимонов из месяца в месяц бьется за эту самую 31 статью. Если бы он не бился (в этом смысле ему надо отдать дань уважения), то кто бы вообще об этой статье знал? Она существовала бы только на скрижалях истории, и при случае нам говорили бы, как говорили в свое время Сталин и Фейхтвангер: у нас в Конституции все есть. У нас Конституция гораздо более прогрессивная, чем у любого западного государства. Конституция — да. А законы реальной жизни — нет.

Поэтому я предпочел бы сейчас сосредоточиться на законах реальной жизни. Разумеется, это не означает, что я против того, чтобы юристы пересматривали закон, поскольку все равно мы когда-нибудь начнем жить по писаным законам. Сейчас мы наполовину живем по писаным законам, а наполовину — по неписаным. В советскую эпоху мы вообще жили по неписаным законам, главным из которых было: не возникай, иначе голову оторвут.

Сейчас есть такие вещи, как налоговые показатели (сколько можно взять налога, сколько нельзя), Таможенный кодекс, Кодекс административных правонарушений. И, как правило, они работают. Но если твои действия ущемляют реальные интересы номенклатуры, никакой параграф тебе в суде не поможет.

Отличное свидетельство тому — суды, которые проходят по делам о фальсификациях. В законе четко прописано: надо делать то, то, то и то. Избирательные комиссии не делают этого, этого и этого или делают с осознанным нарушением. Суд закрывает глаза и говорит, что они или ошиблись, или еще что-то такое сделали, но не принимает правового, честного решения, потому что это противоречит интересам номенклатуры. То есть главная проблема не совершенствование параграфов, а совершенствование связей между параграфами и действительностью. Они у нас порушены еще в советскую эпоху и сейчас очень-очень медленно восстанавливаются.

Дмитрий Орешкин, ч. 2

Партийность в широком смысле, от слова «партия» как группа или некий коллектив, который представляет часть общества и отстаивает свои интересы, будет существовать всегда. Возможно, это будут лоббистские группы, сетевые группы по интересам, но все равно это будут партии. Они, наверное, будут очень существенно отличаться от того, что называется партией у нас.

У нас партия — это иерархия: начальник, центральный комитет и все остальное. Как сказал в свое время Черномырдин, какую бы партию мы ни начинали строить, все равно получается КПСС. Все наши нынешние партии — они в значительной степени КПСС. Обратите внимание, насколько они лидерские. Как в 90-е годы появился Явлинский, так он, по существу, и остается лидером; как появился Жириновский, так он, по существу, и сидит двадцать лет в лидерах; как появился Зюганов, так он и лидирует в своей партии уже два десятка лет. Они консервативны, они бюрократизированы, их серьезный политический интерес заключается в том, чтобы верхушка контролировала все, что внизу, и, соответственно, уничтожала демократию внутри партии. Внутри партий демократии на самом деле еще меньше, чем вне этих партий.

Это очень интересный процесс, когда огромная вертикальная пирамида советской власти как бы в надежде на построение демократического общества была разрушена и на ее месте выросли точно такие же маленькие пирамидки. Будь то Туркмения, Узбекистан (если говорить о государственных структурах) или партии, которые, в сущности, построены по близкому принципу. Это, конечно, отомрет.

И это уже отмирает по мере того, как общество перестает бояться, как люди перестают бояться, по мере того, как вырастает инфраструктура прямого общения — Интернет, где каждый имеет свой рейтинг, зависящий не от вложенных в человека денег, а от его собственных мозгов. Если человек хорошо пишет, его читают. Никого не заставишь читать блоги, которые написаны скучно и плохо. Значит, получается реальная конкуренция реальных людей в свободном пространстве.

Быть лидером интернет-партии можно только до той поры, пока тебе верят, пока за тобой идут, пока тобой интересуются. Как только ты промахнулся, как Акела, ты уже не лидер. Прежде всего, ускоряется политическое время. Волна выносит наверх лидера общественного мнения, и эта же волна, если он утрачивает свои амбиции, потенциал, таланты, его и хоронит. То есть наша партийная жизнь как минимум будет гораздо более мобильной. Все эти иерархии, которые были выстроены двадцать лет назад и до сих пор стоят, обречены на распад просто потому, что они не успевают за темпом жизни.

Будут появляться новые, недолговечные, структуры. Возьмите Соединенные Штаты. «Партия чаепития» родилась за месяц, просуществовала год и сейчас рассыпается. Партия «оккупантов Уолл-стрит» мгновенно родилась и мгновенно рассыпается. То же самое и у нас. «Лига избирателей» — это не политическая партия, а общественная организация, которая возникла на общем интересе. Как только она этот интерес удовлетворит, она, скорее всего, рассыплется. Новая политическая жизнь. И Россия так или иначе в это втягивается. Другой вопрос, что такие темпы политических изменений не соответствуют нашей вертикально интегрированной общественной инфраструктуре. Мы все-таки медленно живем. Мы большая страна и оттого медленная. Пока от кончика носа до кончика хвоста сигнал пройдет, лет десять минет. А сейчас надо быстрее.

Поэтому, думаю, глубокие изменения партийной жизни, конечно, будут, но при этом есть угроза потери всего коммуникационного механизма. Потому что те точки в политическом, бюрократическом или государственном пространстве, которые хотят развиваться быстрее, — они выламываются из общей структуры и пытаются лететь вперед. А это угрожает целостности всей структуры, ведь эскадра, как известно, может двигаться не быстрее, чем самый тихоходный корабль. А некоторые лидеры с мощной энергетикой — я имею в виду крупные города, агломерации, интернет-сообщества — не хотят тащиться с той скоростью, с какой движется самый слабый кораблик. И возникают такие напряжения на растяг.

Я хочу сказать, что ускорение политической жизни, ослабление иерархичности, степенности, солидности российской государственной машины влечет за собой не только позитивные изменения, но и существенные угрозы. В том смысле, что многие не хотят ждать, пока какой-то забытый Богом край или сообщество подтянутся. Интернет-люди очень быстрые и шустрые, они способны принимать решения в индивидуальном порядке. Они могут взять и уехать из России — скажем, в Таиланд. И это тоже проблема, потому что разрушается целостность народа. Человеку-то все равно, откуда заходить в Сеть — из Таиланда, из Брюсселя, из Москвы или из Саратова. А России не все равно.

Россия не готова к таким быстрым переменам. Она не может предложить интернет-людям конкурентоспособную позицию. Она не готова не только идеологически, но и инфраструктурно. И в этом, кстати, вина власти, которая заморозила ситуацию и, соответственно, не успела нарастить инфраструктурные гнезда для таких людей. А раз этих гнезд нет здесь, то они найдут их там — в Канаде, в Соединенных Штатах или в Юго-Восточной Азии. Но когда мы это поймем, будет поздно. Когда власть это поймет, будет поздно. Ускорится отток кадров. Испытание российского общества, российских земель, российской бюрократической структуры на растяжение будет усиливаться. И я вовсе не уверен, что мы его выдержим.

Материал подготовили: Роман Попков, Тарас Шевченко, Виктория Романова, Ольга Азаревич, Лидия Галкина, Александр Газов