Феномен Квачкова

Владимир Квачков, сидящий в судебном аквариуме в фольклорной рубашке с расписанным узорами вороте, неумолимо комичен. Комична вся эта история с «мятежом», выездом в лес с арбалетами, с планируемым, по версии ФСБ, походом из русских дебрей на Москву, «присоединением все новых и новых отрядов восставших».

Пенсионерский мятеж Квачкова вот-вот станет темой язвительной статьи на сайте «Луркоморье», и даже идейные враги национал-патриотов старой школы (тоже либералы старой, ельцинской школы) в комментариях относительно дела Квачкова вынуждены высказываться неоднозначно. Так, Леонид Гозман, с одной стороны, говорит о Квачкове как о «человеке диких политических взглядов, отмороженных, крайне экстремистских», но в то же время подчеркивает, что полковник с соратниками не понимают, в какой стране живут, абсолютно уверены в своих силах и готовить мятеж с условными двумя берданками — вполне в их стиле. То есть враги Квачкова вроде как и считают его «злодеем», искренне верившем в успех мятежа, но сами это квачковское «злодейство» всерьез оценивать не могут, скептически ухмыляются.

Владимир Квачков в суде утверждает, что все его лесные маневры — лишь попытка наладить полевое военно-патриотическое воспитание россиян перед лицом неотвратимого вторжения извне. Однако по версии разрабатывавших это уголовное дело спецслужб Квачков — мятежник и на данный момент самый опасный русский государственный преступник.

И если суд признает его виновным и вкатает ему немалый срок, то получится, что этот пожилой мужчина в расшитой узорами рубахе — единственный за долгие десятилетия офицер (пусть и отставной), пытавшийся осуществить военный переворот.

В развитых государствах с оформившейся военной системой армейский командный состав — офицерство, генералитет — это реакционная часть общества. Во-первых, часть общества. Во-вторых — реакционная. Во-вторых с половиной — деятельно-реакционная.

Под «реакционностью» тут следует понимать не мракобесие в стиле депутата Милонова, а верность присяге и определенному гражданскому стилю. Мы — присягали, мы — верны ценностям нашей вселенной. Мы не дадим ветру перемен разметать себя, подобно листьям. Мы — военные. Мы — фаланга. «Старого мира последний сон», который еще станет для всех беспощадной явью.

Многие страницы человеческой истории раскрашены в дивные трагические краски этим пониманием чести как верности. Этим девизом пассионарной контрреволюции. Духовный романтизм тут всегда помножен на профессиональные холодные умения. Военные на собрании своей хунты, на какой-то военной базе, как хирурги на консилиуме, принимают решение: болезнь зашла далеко, нужно резать. И достают скальпель военного переворота.

«Над всей Испанией безоблачное небо», — звучал сигнал, переданный армейскими франкистскими мятежниками в 1936 году. Кастильская военная каста, так и не примирившаяся с новыми левацкими, республиканскими временами, подняла мятеж по этому условному сигналу.

«В Сантьяго идет дождь», — переданный на армейских радиочастотах пароль в Чили стал сигналом к перевороту 1973 года против левого президента Сальвадора Альенде, возмутительно подрывавшего основы основ традиционной, католической и генеральской государственности.

Армейцы, старого мира последний сон, бунтовали всегда. Они бунтовали в Германии — Капповский путч с участием генерала фон Лютвица в 1920-м стал первым покушением на Веймарскую республику с ее капитулянтской политикой. Они бунтовали и в России в революционную эпоху — была эпопея корниловского мятежа, было белое движение, во многом являвшееся армейской, офицерско-аристократической «обраткой». Французские политики, сдавшие Алжир, немедленно столкнулись с военным мятежом и затем с террористической военной организацией ОАС, державшей в страхе республику. Армия в случае с Алжиром четко диагностировала «предательство» и ответила на него.

В общем, примеров деятельной реакционности военных, отстаивания ими старого мира, старых ценностей — не много, а очень много. Проще назвать страну, где этого не было, чем где это было.

И постсоветская эпоха на этом фоне становится стыдным для постсоветской же армии конфузом.

В 1991 году рухнула целая цивилизация — с идеологией, геополитикой, присягами, знаменами, интересами, воспитанием, учителями, уроками, мифами. Не важно, как мы к ней и к ее падению относимся. Важно, как к ней и к ее падению должны были относиться те тысячи советских офицеров, которых наштамповала эта советская цивилизация в училищах, университетах, в ГРУ, Генштабе.

Но не было ни нового франкистского, ни нового корниловского мятежей, ни Пиночета, ни Колчака с Деникиным.

Новое время встало наковальней и прошлось молотом по России в 90-е годы. И ни один полк, ни один мятежный генерал не поднял восстания против этого нового, противоречащего присяге, противоречащего воспитанию советского офицера мира. Это не сожаление, не призыв ни к чему — это констатация.

В темный декабрьский вечер 1991 года, когда красное знамя сползало с кремлевского купола, уступая дорогу ельцинскому триколору, ни одна армейская радиостанция не передала условный позывной «В Москве идет снег». Да никто и не хотел слышать никаких позывных.

Эдуард Лимонов в одном из текстов 90-х сокрушался по поводу упущенных возможностей советских армейских элит. Мол, командующие военными округами после 1991 года могли стать если не членами новой военной хунты, то постимперскими Птолемеями и Селевкидами — на руинах СССР вместо варварских королевств, возглавляемых секретарями республиканских компартий, создать новые, просвященные диктатуры, опираясь на доставшиеся от советской эры военные ресурсы. Так нет же, предпочли военную пенсию, в синих трико и белых майках, над дачными грядками.

Вся история советского сопротивления, советского военного мятежничества, хунтизма — это история генерала Рохлина, который на пике ельцинского кризиса во второй половине 90-х то ли объезжал какие-то воинские части, то ли нет. То ли призывал к мятежу, то ли намекал на него. То ли был убит спецслужбами, то ли черт его знает как умер.

Почему так получилось? Почему тысячи советских офицеров и генералов не сумели ни в 90-е, в эпоху краха империи, ни в 2000-е, в эпоху ложной путинской реставрации, стать субъектами политики? Может быть, виноват товарищ Сталин, когда-то, во времена большого террора, сумевший внушить военным элитам такой страх, что он жив до сих пор в генеральских и офицерских кошмарных снах? Может, не хватает общего уровня культуры, ощущения элитарности, избранности?

Скорее всего, имели место и та, и другая причины. И куча других в сочетании.

Как бы то ни было, полковник Квачков сегодня — единственный армейский казус, с которым столкнулся Кремль за полтора десятка постимперских лет. Казус настолько несерьезный, неопасный и трогательный, что можно даже и не приговаривать Квачкова к лютым срокам лишения свободы, а поместить в особый виварий, с табличкой «Самый опасный русский военный путчист». И отпускать домой по вечерам будних дней, а по выходным — на целый день. Потому что совершенно ведь не страшный человек.

Материал подготовили: Роман Попков, Александр Газов