Страсбургский суд

Григорий Пасько, ч. 1

Александр Газов: В последнее время Европейский суд по правам человека в России возведен чуть ли не в культ. Бытует мнение, активно поддерживаемое СМИ, правозащитниками и политологами, что судись не судись в России, но твоя дорога приведет все равно в Страсбург. Как вы думаете, с чем связана такая идеализация Европейского суда по правам человека?

Григорий Пасько: Я бы не сказал, что культ. Культ — когда добровольно себе человек что-то придумывает, возводит. А это последняя надежда. Последняя инстанция, которую человек вынужден проходить. Вынужден обращаться туда, чтобы найти справедливость.

И вызвано это безобразным состоянием судебной системы в Российской Федерации. То есть люди делают это не потому, что им нравится переводить свои жалобы на английский и французский языки, писать всяческие условности, которые требуются, формальности, чтобы написать эту жалобу… Потом ждать по три, пять, шесть лет, пока примут решения, пока коммуникации пройдут, пока дело рассмотрено будет… А зачастую не рассматривается, не доходит до этой стадии. Все это вынужденно.

И несмотря на огромное количество жалоб из Российской Федерации — на январь этого года там было зарегистрировано 33 с чем-то тысячи жалоб российских… В свое время было 44 тысячи. То есть в среднем где-то по 15—18 тысяч в год Российская Федерация поставляет с мая 1998 года эти жалобы туда. И до такой степени допоставлялась, что первое место занимает уже длительное время по жалобам. На втором месте — Турция, на третьем — Украина. И дошло даже до того, что Европейский суд по правам человека вынужден был проводить у себя реорганизацию, реструктуризацию. Добавлять количество людей для работы именно с русским направлением.

АГ: Если в шутку или даже всерьез говорят, что это последняя инстанция нашей судебной системы — Европейский суд по правам человека. Потому что даже в Конституционном суде или в Верховном суде найти правды не получится.

ГП: Строго, юридически, формально говоря, Европейский суд не совсем последняя инстанция.

АГ: Это понятно.

ГП: Он не рассматривает дело по существу. И я не помню ни одного случая, чтобы российский гражданин, выиграв дело в Страсбургском суде, потом добился пересмотра этого же дела у себя на родине. Фиксация нарушенных статей конвенции Европейской — да. Выплата каких-то денег, чаще всего символических — три, пять, семь тысяч евро, — да. А в остальном это все — человек как был преступником в родных пенатах, так и остается этим преступником до конца дней своих с точки зрения российского государства.

АГ: Как раз здесь мы переходим к теме, которую хотелось бы с вами обсудить: насколько Европейский суд по правам человека эффективен? Насколько он полезен для российского общества и вообще для европейских стран, для их граждан? Всегда ли можем говорить, что решения, которые выносит Европейский суд по правам человека — при всех прочих условиях, что он по существу не всегда рассматривает, — справедливы и честны, продиктованы понятиями «закон» и «справедливость»?

ГП: Я бы сказал, что в большинстве случаев — да. Все-таки там сидит семь независимых судей. Точнее, шесть. Потому что один — представитель Российской Федерации. Это ангажированный человечек. И поэтому в большинстве случаев это решение справедливое. Или законное. Потому что законное и справедливое не всегда одно и то же. В частности, я столкнулся с тем, что по форме, возможно, решение по моему делу Страсбургского суда было законным, но не справедливым.

АГ: А вот тут поподробнее хотелось бы услышать вашу историю, как вы пришли в Европейский суд. Я-то знаю, но наши зрители, наверное, не знают эту тонкую формальную заковырку, которая и привела к такому решению.

ГП: Заковырка состоит в том, что в Российской Федерации, как нигде больше, ни в одной стране мира, существует такая категория людей, которая называется «военный журналист». Военный журналист — по форме военный, по существу — журналист. В своей повседневной деятельности он, военный журналист, руководствовался всю жизнь и руководствуется законом «О средствах массовой информации». Сугубо гражданский закон. То есть нет в Российской Федерации закона «О военных средствах массовой информации».

Выполняя согласно этому закону свои обязанности (а они написаны), первая и главнейшая обязанность — сбор информации и публикация ее. Обязанность моя как журналиста военного… То, что ты военный или не военный, — это в повседневной жизни никакой роли положительной, льготной не имело и не имеет.

Поэтому исходя из профессиональной принадлежности я был журналистом. Но как только меня обвинили в том, что я что-то не то пишу, что-то не то собираю, интересуюсь не теми делами…

АГ: Стали военным журналистом…

ГП: Да. И вдруг все вспомнили: «А, ты же военный у нас! Ты же когда лейтенантом был, давал какую-то подписку». Ее дают автоматически военные журналисты. Выпускники Львовского политучилища давали эту подписку автоматически и тут же забывали про это дело. Потому что никогда в жизни к секретам никаким не допускались. Так же как мы автоматически становились и членами КПСС, не приходя в сознание, не понимая, зачем нам это надо.

АГ: Но платили, наверное, взносы исправно.

ГП: Да, идеологический фронт — это все. Значит, должны быть журналисты. Альтернатива — иди в политработники, в войска, может быть, помощником начальника отдела по комсомольской работе беспартийным какое-то время, я так думаю.

И в какое-то время вдруг возникла эта коллизия — либо ты военный, либо ты журналист. С точки зрения юриспруденции. Причем до ареста я приходил, когда заметил за собой слежку, прослушку телефона и все такое, к заместителю председателя военного суда. Так, мол, и так, явно есть интерес со стороны ФСБ к моей журналистской деятельности. Вот статьи, которые им, как предполагаю, не нравятся. Он говорит: «Григорий, да успокойтесь, вас будут судить как журналиста, и все будет нормально. Будут судить по закону».

Хрен там! Судили меня как военного, и судили не по закону, а по приказу министра обороны.

Как раз коллизия местного законорозлива осталась непонятной для судей Европейского суда.

АГ: Они вас поняли как военного?

ГП: Да. И поскольку решение суда становится как бы прецедентом, то они и взяли за основу одно из дел, которое уже рассматривалось в какие-то, не помню, годы, — дело греческого военного инженера, который передал чертежи какой-то конкурирующей фирме. То есть меня, военного журналиста, сравнили с военным инженером.

АГ: Который действительно имел доступ к какой-то секретной информации и ее распространению?

ГП: Да. Поэтому такое решение. И они пришли к выводу, что никакого отношения не имеет моя жалоба к десятой статье Конвенции — «Свобода выражения мнения». То есть они говорят, что я не журналист, а военный. Тогда в каком качестве я существовал вообще двадцать лет?

Этот вопрос остался вообще без ответа. И я думаю, что и они не все поняли, что решали. И что главным послужило им для принятия такого решения. Потому что мое дело там лежало шесть или семь лет. И шесть или семь лет они не могли к нему ни с какой стороны приступить, подступиться. Они рассмотрели это дело о приемлемости в 2008 году и пришли к выводу, что оно-таки приемлемо по 7-й и по 10-й статье. По-моему, и по 10-й тоже было приемлемым признано.

А вдруг оказывается, что 10-я статья не имеет ко мне ни какого отношения. И, таким образом, жалоба не была удовлетворена, что дало повод одной газете и одному журналу радостно об этом сообщить. Это «Российская газета» и журнал «Российская юстиция». Вот и все.